«Киножитие Паисия Святогорца»

Сценарист, режиссер, оператор фильма «Паисий Святогорец» Александр Куприн рассказал о работе над фильмом, который для многих стал сенсацией.

Работу над фильмом «Старец Паисий» мне, можно сказать, назначили как послушание. С игуменом Троице-Сергиевой Лавры  Киприаном (Ященко) мы были знакомы еще до начала этой совместной работы. И он предложил мне снять эту картину под полным его руководством. Потому что для отца Киприана съемка этого фильма – тоже послушание. Ему его назначил афонский старец Ефимий: благословил и батюшка не стал возражать. Теперь когда нас спрашивают: «Почему фильм такой длинный? Шесть серий – это же почти пять часов смотреть…» Мы отвечаем: «Потому что так благословили: снять пробное киножитие».

Снимали в Греции. Встречались со многими людьми – будто вся Греция хотела что-то рассказать о старце Паисии. Иногда даже казалось невероятным, как с ними со всеми старец успел пообщаться.

В фильме много историй, рассказанных греческими иерархами – и тем интереснее, что владыки вспоминают, как они впервые встречались со старцем Паисием, будучи еще совсем мальчишками. Даже не монахами. Еще школьниками. И уже тогда старец им предсказывал высокое служение. Иногда совершенно эксцентричным образом: надевая, например, надевая ведро на голову вместо митры. Хотя опять же парадокс: сам старец Паисий не имел сана. Он говорил: «Мне много раз предлагали стать священником, я всегда отказывался. Я монах. Мой приход — весь мир».

Паисий Святогорец удивительным образом даже через этот фильм учит главному монашескому деланию – молитве. Отец Киприан рассказывал мне, как к нему после просмотра фильма в семинариях подходили будущие пастыри и говорили, что благодаря фильму действительно почувствовали, что такое молитва, по сути научились молиться. Фильм действительно получился монашеский, снимался он по благословению и при полном послушании духовному руководителю. Смиряли меня основательно: у меня даже голос изменился – был низким, стал высоким.

Теперь расскажу о важном случае, произошедшем во время съемок.

В женском монастыре Иоанна Богослова в Cуроти, основанном старцем Паисием, нам запретили снимать. Правда, когда наступила ночь, я не удержался — взял в руки камеру. Дело в том, что в Суроти, где старец похоронен, на день его памяти съезжаются его чада и почитатели со всего мира. В позапрошлом году собралось 80 тыс. человек, а в прошлом, когда мы там находились, и того, говорят, больше. Представляете, весь монастырь, все окрестности, горы вокруг монастыря – все покрыто людьми. Они там спят, молятся, зажигают лампадки… Как было это не заснять?

А потом нас опять нашла монахиня и сказала: «Мы вам все же разрешаем произвести съемку, только не сегодня, а вот когда все разъедутся, мы будем делать уборочку, тогда вы и приезжайте – будете снимать…» – «А что мы тогда будем снимать?» (сестер, кстати, по правилам тоже не должно быть в кадре) – «Ну, не знаю, – ответила она, – будете снимать…» И назначили нам определенное время, в которое мы должны приехать. Мы посидели с отцом Киприаном, с другими участниками нашей поездки, посовещались: «Ну, что, – говорю, – мы сюда приедем снимать? Ночью что-то мы все-таки засняли…» И мы поехали в другой монастырь.

Поработали там, сидим за трапезой… Вдруг приходит совершенно ошарашенный монах и говорит: «А вы слышали, что в Суроти произошло?!» – «Да нет, – отвечаем мы, – Что там могло произойти? Народ разъехался, уборку делают…» – «Какая-то женщина, – продолжает он, – в определенный час – и называет именно то время, которое было назначено нам! – приехала в Суроти, там ворота были закрыты, она постучала… Ей открыл лично старец Паисий! Спросил: «В чем дело?» Она сказала, что у нее у сына неприятности, он сильно болен, у него расстраивается женитьба. Он ей ответил: «У него все в порядке, иди домой». И она ушла. Все действительно оказалось так, как сказал старец». Вот видите, старец продолжает общаться даже с теми, кто, может быть, при жизни с ним пообщаться не успел. И среди таковых – могли бы оказаться и мы. Мне потом все говорили: «Ну, что же ты?! Старец тебе назначил время, а ты…»

Но это история о несостоявшейся встрече. А внутренняя встреча со старцем все же состоялась: пока фильм делали, было постоянное общение. А когда мы закончили съемки и монтаж, оно прервалось. Я не знаю, почему.

Как создать, передать образ святого на экране, сам святой всегда подскажет. Когда мы снимали на Синае, постоянно не покидало ощущение присутствия старца Паисия. Эти пейзажи, это солнце, которое точно также поднимается из-за гор и вечером за горами исчезает – все это видел старец Паисий своими собственными глазами, и чувствовал нечто такое, что и вы сегодня можете почувствовать, – так даже сама обстановка создает образ присутствия святого.

Чем серьезнее работа, тем лучше. Тогда ни времени, ни сил не жалко. Приходили люди на работу над этим фильмом очень странные. Мне постоянно казалось: это, наверно, меня Господь испытывает. Но все те трудности, которые возникали при работе, они обернулись, на мой взгляд, каким-то иным качеством этого фильма, способствовали более глубокому и спокойному проникновению в суть темы.

Чем больше пытаешься самореализоваться, чем больше пытаешься снять фильм таким, каким он тебе изначально представился, чем больше пытаешься вложить в картину того, что ты сам думаешь о своем герое, тем хуже получается фильм. Чем больше ты входишь в послушание – растворяешься в том человеке, о котором снимаешь, – тем интереснее тебе самому работать. Потому что ты открываешь двери для соавторства в твоем фильме не только твоему герою, но вообще всему миру, а значит и Богу. Если ты так доверяешься Ему, тогда начинают происходить замечательные случаи, которые постоянно корректируют съемки и потом даже монтаж. Когда меня студенты во ВГИКе спрашивают, что важнее всего для документалиста, я искренне отвечаю: открытость. Распахнутость души, ума – той теме, за которую ты взялся, тому человеку, о котором снимаешь, и вообще жизни. Важна чуткость к тому, что происходит. Надо ощущать, как сама тема хочет раскрыться в кадре. Творческие люди больше всего боятся потерять себя, а я теперь не боюсь!

Конечно, в процессе съемок  происходили чудеса… Для таких съемок это нормально.

Когда мы поднимались на гору Синай, считаю, определенно случилось чудо. При температуре плюс 50°C чудеса, вообще, случаются чаще. Отец Киприан, монах Нил, монахиня-гид, переводчица поднимались по склону на гору в келлию Галактиона и Епистимии, где подвизался когда-то старец Паисий. А мне надо было бегать с камерой, снимать, еще ракурсы просчитывать, думать, как все это встанет в фильм. Я подумал, что надо пустой план снять, без людей — эти ступеньки, раскаленный склон, горы… И я задерживался, потом бегом наверстывал дистанцию между нами. Но в какой-то момент понял: наверно, я их уже не догоню. +50°C да у меня еще физическое состояние уже какое-то странное. Они скрылись уже где-то за поворотом очередной скалы.

Я остался один.Меня внезапно охватил страх. Я только что снимал кадры для сцен искушения Паисия диаволом – и даже на психосоматическом уровне это все переживалось с каким-то ужасом, было постоянно какое-то ощущение сдавливания в черепной коробке, в груди, я задыхался, переставал что-либо понимать… Нужно было помолиться. И я прочитал: Отче наш, Иисусову молитву, еще что-то, из того, что пришло на память… Зашел за угол горы и вдруг увидел, что вот она – келлия Галактиона и Епистимии! Да мне как-то сразу после молитвы еще и легче стало.

Успокоился, устроился, а сам думаю: «А они-то куда все делись?» Что-то решил снять, камеру начал на камне пристраивать и вдруг вижу, что они где-то далеко еще на скале, куда-то лезут… Такие очень маленькие человечки. Оказалось, что я впереди них оказался. Потом первым из всех пришел монах Нил и уставился на меня: «А ты как здесь оказался?!»

Мне в этом фильме пришлось много снимать самому.  Мы изначально были настроены на камерную, предполагающую искренние личные разговоры съемку. Поэтому следовали аскетическому принципу минимизации. Когда на съемочной площадке много людей, появляются лишние совершенно не нужные в данном случае разговоры, мнения, эмоции, движения. Это все несовместимо с той тонкой едва уловимой в кадре материей тихой молитвенной жизни, о которой снимался фильм.

В фильме много текста от лица самого старца Паисия. Нужен был актер, который сможет так говорить…

Подобрали актера просто – мы просто понравились друг другу. А вот потом началась очень тщательная совместная работа. У Алексея вообще-то совсем другой голос – не тот, который вы слышали. У него совершенно другие интонации, манера рассказывать. Я его долго уговаривал. Сначала он сказал: «Я буду говорить стоя, тогда голос у меня будет четче», – но мы попросили его все-таки сесть в кресло, искали подходящее кресло. Нам надо было, чтобы он расслабился, практически отказался от себя самого – отдал свой голос…

Сейчас часто бывает так, что сценарист пишет одно, режиссер «лепит» другое, актеры играют «самих себя», оператор снимает так, как у него его операторские «рельсы» положены, цветокорректор красит все в один свой любимый цвет – каждый работает сам по себе. А мы все делали вместе. И работали так, как для нас это было, может быть, и непривычно. Мы стремились все вместе всматриваться и вслушиваться в саму тему, и она каждого из нас в ту меру, в которую мы могли вместить, меняла.

Киножитие – это очень сложный жанр. Есть существенные отличия собственно от кинокартин. Зритель привык к тому, что в фильме должна быть определенная драматургия. Если попытаться объяснить по-простому: событие одно к другому должны быть подогнаны так, чтобы зрителю было максимально интересно следить за их сменой, чтобы постоянно подогревалось предчувствие того, «что-то должно произойти», чтобы сюжетно изменялась эмоциональная температура отношений от знакомой нам всем теплохладности до пиковых состояний накала, а после следовало снятие напряжения, чтобы присутствовал какой-то парадокс, какая-то загадка, которую зритель пытается сам разрешить… А в житии всего этого нет! Живет себе человек и живет. Изо дня в день – все одно и тоже: молитва, служба, труд. Все главное происходит внутри. Но как это показать? Поэтому с точки зрения драматургии, житие – совершенно тупиковый материал.

Один светский режиссер – не буду называть его фамилию – рассказывал, как он однажды неожиданно попал на показ житийного фильма. «Господи, три с половиной часа на экране практически ничего не происходит!» – с точки зрения привычной нам драматургии это действительно так. И это кинофиаско. «Но потом, – сказал он, – входишь в определенный ритм, у тебя даже внутреннее состояние меняется. Начинаешь все это воспринимать, впитывать, этот совершенно неизвестный да и неинтересующий тебя до того опыт вдруг оказывается для тебя очень важным. Даже как-то ощутимо врачует и исцеляет душу».

У жанра киножития большое будущее. Духовный кинематограф будет развиваться по своим совершенно особым законам. Здесь непосредственно дух творит формы. Я уверен, что будет развиваться духовный кинематограф, ориентированный на светлое начало. Душа современного человека многого хочет. И восприятие у души другое – совершенно отличное от восприятия телесных пяти чувств, на которые ориентирует свои продукты масскульт. Восприятие души не изучено в кинематографе, эта наука известна святым отцам. И в этом смысле современным кинематографистам есть чему  поучиться у святых, старцев, духовников. А если это случится, будут появляться намного более великие и существенные картины по сравнению с тем, что уже состоялось в нынешнем кинематографе.

 Режиссер, автор сценария Александр Куприн